Опоздавшие к лету - Страница 61

— Индейки не нашел, — сказал он, с исключительным изяществом сервируя стол. — Но гусь — это тоже неплохо. Гусь вплыл на деревянном блюде, распространяя сводящие с ума ароматы, и это было настоящее Рождество — может быть, последнее, потому что носились в эфире слухи о том, что искоренение старой религии зайдет достаточно далеко и день Рождества заменит День Тезоименитства Его Императорского Величества, — но пока что было можно, и все поздравляли всех с веселым Рождеством и стали делать друг другу маленькие подарки:

Петер подарил Брунгильде дамский браунинг, очень маленький и изящный, как игрушка — игрушка исключительно точного боя;

Камерону досталась трубка из корня арчи — выточили саперные умельцы еще летом; Армант получил двенадцатикратный цейсовский бинокль и очень обрадовался; подарок для Менандра был особой проблемой, по части достать Менандр мог все, и ему Петер торжественно вручил пачку писем из дому, пришедших в редакцию и доставленных сюда только вчера вечером. Надо было видеть лицо Менандра! Размашистый почерк жены; бисерные почерки трех дочерей; внуки и внучки писали печатными буквами… Сам Петер от коллектива получил букет цветов — Менандр мог все! — две бутылки коньяка: «Бурбон» и «Бисквит», и новую зимнюю шинель, мягкую, пушистую, подбитую волчьим мехом. Гусь был хорош, коньяк был превосходен, весь мир остался за толстыми бетонными стенами, за бетонным покрытием, за снегом и темнотой зимнего вечера, здесь было тепло, сыто, пьяно, а настроение не приходило.

— А знаете что? — сказал вдруг Менандр. — Говорят, что наш Христиан где-то объявился.

— Как — где-то? — воскликнул Петер и боковым зрением заметил, как напряглась и распрямилась Брунгильда.

— Да вот — разное говорят, — пожал плечами Менандр. — Ерунду главным образом. То — что в лагере он, а то вроде как у зенитчиков его видели. Вроде как… ну… как бестелесный он все равно. Ходит и смотрит… говорит… разное.

— Так, — сказал Петер; он сразу вспомнил Хильмана. — И что он говорит?

— Так я что, слышал разве? — сказал Менандр. — Разное говорят.

Кто что хочет — тот то и говорит.

— Легенды, наверное, — нервно сказал Армант.

— Может, и легенды, — согласился Менандр. — Сам не видел, врать не буду. Но — говорят…

— Мало ли что говорят.

— Это конечно.

— Мен, — хрипло сказала Брунгильда, — где его видели?

— У зенитчиков, — начал перечислять Менандр, — потом, говорят, в лагере — ну, те, которые в павильоне работают, они говорили кому-то, — потом видели, как он по дороге шел, далеко отсюда, шофер подвезти хотел, а Христиан отказался — вот. Ну, и еще, говорят, по ночам в блиндажи заходит, разговоры ведет — но тут уж, сама понимаешь, все молчок — где, с кем…

— Петер? — посмотрела на него Брунгильда.

Петер помолчал.

— Думаю, если это правда, — медленно сказал он, — то нас он не минет.

— Что ты говоришь, Петер? — удивился Армант. — Ты вправду думаешь, что такое может быть?

— А почему нет? — сказал Петер. — Тело-то не обнаружено.

— Тогда он — дезертир, государственный преступник!

— Да? — удивился Петер. — Интересная мысль.

— Ты странно относишься к такому важному вопросу! — гнул свое Армант.

— Тебе же сказали — он бесплотен, — сказал Петер. — А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.

— Это словесные выверты, — Армант, похоже, захмелел. — Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть — так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это — я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло — я по-омню! — Он хитро прищурился и погрозил пальцем. — Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-е знаю…

О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.

— Господи, — глухо сказала Брунгильда, — да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все — душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?..

— Можно, — сказал Петер. — Еще и не так можно. Саперы ведь видят — мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что они, могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта. Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…

Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось тратить на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой — как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, чтобы тебя еще раз рубанули сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.

На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия — пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины — форсировала Каньон и прорвала наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз — генеральное наступление — решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.