Опоздавшие к лету - Страница 162

162

— Уходим, — сказал он Марине.

Под утро ветер немного стих и пошел дождь — неровный, злой, резкий. Капли били в стекло, как мелкие камушки, бросаемые пригоршнями. Марина спала, отвернувшись к стене. Изредка она говорила что-то, неразборчиво и жалобно, и старалась натянуть на голову короткое одеяльце. Старик, бормоча себе под нос, выходил и входил, подбрасывал дрова в печку, кормил собаку, потом ушел надолго, должно быть, в обход; вернулся, когда уже начался дождь. Кряхтя, долго снимал брезентовый дождевик, снял, встряхнул, повесил у печки — сушить. Сел напротив Андриса.

— Так и сидишь? — спросил он сочувственно. — Не спится?

Андрис покачал головой. Взведенность его не проходила и — он знал себя — еще не скоро пройдет. Особенно эта погоня на мотоциклах — ночью, сквозь лес… кто гнался, почему? Хватились, что он увел чужой мотоцикл? Или?.. Погоню он заметил уже за городом, свернул в лес, они тоже свернули — и, понимая, что просто так ему не оторваться, остановился, погасил огни и выстрелил из «магнума» в ствол довольно толстой сосны как раз перед фарами преследователей. Сосна рухнула с шумом прямо под колеса — они остановились, тоже погасили всё и долго так стояли — Андрис вслушивался изо всех сил, но ветер шумел в кронах, — потом развернулись и уехали… Больше часа Андрис гнал наугад — просто как можно дальше от того места; потом вырулил наконец на шоссе, сориентировался по указателям и подъехал к городу с противоположной от студгородка стороны — и тут кончился бензин…

— Ладно, — сказал старик, — сейчас мы кипяточку соорудим, чайку попьем, погреемся как следует…

— Да, — сказал Андрис. — Хорошо бы. Погреться бы — это хорошо бы..

— Чего бы покрепче — так ведь нет, жалость такая. Только вот кипяточек и есть.

— Кипяточек… кипяточек — это то, что надо.

Старик ножом поддел и сдвинул в сторону чугунный круг, прикрывающий отверстие в печной плите. Показались быстрые языки пламени. На огонь старик поставил черный помятый чайник.

— Пишут, самое полезное — пить чай, вскипяченный на дровах, — сказал он, снова присаживаясь за стол. — Потом идет — на древесном угле, потом — на каменном, потом — на газе, а уж потом — на электрическом токе. Так что народ все навыворот делает. Да, не только с чаем… А мы сейчас — по науке…

— Отец, — спросил Андрис, — как звать-то вас? Не спросил до сих пор, извините.

— Петером звать, — сказал старик. — Так и зовите: Петер. Я люблю.

— Хорошо, — сказал Андрис. — А меня — Андрис.

— Вот и познакомились, — сказал старик. — А это дочка ваша?

— Нет, — сказал Андрис и помедлил. — Жена.

— Молоденькая, — уважительно произнес старик. — А моя-то даже постарше меня была. Во-от…— Он хотел сказать, наверное, что-то еще, но не сказал, только вздохнул глубоко. За окном неуверенно светлело, и сквозь брызги на стекле можно было видеть голые, воздетые к небу ветви деревьев и в сумраке между стволами — кресты, кресты, кресты, простые и восьмиконечные, низкие оградки могил и дальше — нечеткие, размытые дождем фигурки людей, с зонтами и без зонтов, идущих к церкви. Ночью Андрис помог старику таскать дрова, чтобы протопить там печи. Он впервые был в православной церкви — надо сказать, и в католических-то храмах он был за свою жизнь раз десять, не больше. В глубине души он был убежден, что если Бог и есть, то общаться с ним следует один на один, вдали от посторонних, даже доброжелательных, глаз. Гулкость и полутьма, светлячки горящих лампад, забытые запахи и странное чувство: будто струи воздуха мягко, но настойчиво ощупывают лицо, — только усилили его тревогу, ему захотелось выйти скорее наружу — и вдруг на выходе он перехватил чей-то взгляд. На него смотрела икона. Богородица с младенцем-Христом на руках. Это он разглядел позже — младенца и икону в целом, — а в первый миг он видел только глаза, до безумия знакомые и полные такой печали и отчаяния, что он задохнулся. Стоял перед иконой и не знал, что ему делать. Не мог перекреститься — было бы фальшиво. И не мог уйти просто так. Богородица смотрела ему в глаза — сделай хоть что-нибудь… тогда он выпрямился, бросил руки по швам, по-офицерски отдал честь коротким поклоном, повернулся налево кругом и вышел, не оглядываясь. И только несколько минут спустя, когда холодный воздух, как нашатырь, проник до самого затылка, просветляя голову и подтягивая мышцы, он понял — вспомнил — и остановился: у Богородицы на иконе были глаза Марины.

— Может быть, еще попробуете позвонить? — предложил старик.

— Нет смысла, — сказал Андрис. — Все равно сейчас туда поеду.

Ночью старик отпер ему какое-то служебное помещение в церкви, там был телефон. Но все известные Андрису номера в Управлении были заняты, а телефон для оперативной связи вел себя странно, и Андрис решил не рисковать.

— Понятно, понятно, — закивал головой старик. — Что же все-таки происходит в городе? Не знаете или не скажете?

— Да… не то чтобы совсем не знаю, а уверенности нет.

Смешалось все — леваки, наркомафия, еще кто-то… каша, в общем. Совершеннейшая каша.

— Каша с мясом, — проворчал старик. — Я понимаю — война была… Хотя — вру. Чего я там понимаю.

— Э-э… Петер, — позвал Андрис. — Могу я вас попросить об одолжении?

— Попробуйте, — сказал старик.

— Вот эту мою сумку вы не могли бы спрятать получше? Так, чтобы никакая собака не нашла?

— Вас хотят искать с собаками? — удивился старик.

— Ну, в крайнем случае…

— Хотите добрый совет? — спросил старик.

— Хочу.

— Не оставляйте у меня ничего. — Он нахмурился вдруг и засопел. — Недоброе это дело. Я не за себя боюсь, не подумайте — что мне, семьдесят восемь уже… Видно, судьбу я прогневил в свое время — не уберег… в общем, очень важное я не уберег, прошляпил… И вот с тех пор — приходит кто-нибудь, просит спрятать или просто на сохранение отдает — и всё… и не приходит… и не своей смертью. Вроде как меченый я. И не догадывался — до последнего случая, тогда уж и от самого вот на столечко прошло… как уцелел, не понимаю…

162