Опоздавшие к лету - Страница 122

К оглавлению

122

— Так ты… не узнал? — голос доктора напрягся.

— Кого? — испуганно спросил Эрик.

Доктор ткнул пальцем в экран, прямо в лицо тому, в шлеме.

— Себя, — сказал доктор.

— Нет, — сказал Эрик. — Нет-нет. Что вы.

Он посмотрел на экран. Там было его лицо. Не такое, как в зеркале, а как на фотографиях.

— Нет, — повторил он. — Это не я. Просто очень похож. Это не я!

— Двенадцатое июля прошлого года, — сказал доктор. — Где ты был?

— Двенадцатого?.. — Эрик силился вспомнить и не мог. — Двенадцатого… двенадцатого июля…— Потом что-то прорвалось в памяти. — Там… был там… на сборах. Но мы же никуда не выезжали! Мы же сидели на одном месте! Понимаете: мы никуда не уезжали, мы все время были там! Понимаете: все время! Никуда! Нас вообще никуда не выпускали, мы две недели просидели в классах!

— Конечно…— пробормотал доктор, и Эрик, глядя на него, почувствовал, что и эта опора — память — теперь вовсе не опора, а так… плюнуть и растереть… Тогда он засмеялся. На подламывающихся от смеха ногах он доплелся до дивана, повалился на него — пружины запели. Эрик хохотал, как падал — теряя высоту и набирая скорость.

— Представляете, — пробулькивал он сквозь смех, — я — как капуста, с меня ободрали — а под этим еще, снова ободрали — а там еще, все потерял — и все равно остается, опять ободрали — а новое наросло, чем быстрее теряешь, тем быстрее нарастает, правда, доктор? Смешно же, правда, смешно? Никаких надежд нету, все, предел, — нет, час прошел, и может стать еще хуже, оказывается, что-то еще оставалось…

— Да, — сказал доктор. — Всегда хоть что-то остается…

Он сказал это так, что Эрик замолчал. В нем еще проворачивался смех, но уже не вырывался наружу. Он посмотрел на доктора, как тот стоит, подпирая стену, и понял с пронзительной ясностью, что никаких иных надежд, кроме вот этого поджарого лысого человека, в его жизни не осталось.

— Доктор, — сказал Эрик, — что мне делать? Я ведь не смогу жить… так.

Доктор долго молчал и смотрел на него. Потом подошел, сел рядом.

Спросил:

— Но ты хоть понял, что с тобой сделали?

— Да, — сказал Эрик — и отшатнулся сам от себя.

— Я не справлюсь с этим делом сам, — сказал доктор. — Надо просить помощи.

— Делайте что считаете правильным, — сказал Эрик. — Знаете, я уже вторые сутки живу в ожидании удара…— Он не стал объяснять про призрачный мир, про свист ветра, и доктор, возможно, не понял, о чем речь, но переспрашивать не стал.

— Эрик, — сказал он наконец откуда-то издали.

— Да, — сказал Эрик.

— Я сейчас позвоню одному человеку, — сказал доктор хрипловатым голосом. — Это очень непростой человек, но только он сможет нам помочь… если сможет… и если захочет… Я не знаю, что из этого получится. То есть вообще — не знаю. Но это, кажется, единственный возможный ход…

— Хорошо, — сказал Эрик. — Только пусть — скорее. Я не выдержу долго.

Доктор вдруг оказался у стола и уже набирал номер, — Эрик не уловил того, как он шел к столу, как брал трубку… Над правой бровью запульсировала огненная точка. Эрик прижал ее рукой. Вновь что-то стало подниматься в нем из глубины к свету, мышцы резко напряглись, потом расслабились, растеклись, опали. Внутри безболезненно, но жестко прокрутилось несколько раз — как сорвавшаяся пружина.

— Алло! — сказал доктор в трубку. — Алло, Хенрик? Не разбудил?

Слушай внимательно: ты можешь проверить, не подслушивают ли нас? Ага… хорошо. Хорошо. Что? Ладно, сейчас… М-м… «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял: многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным птицам окрестным и псам…» Хватит? Нет, всю, конечно, не помню, но большие куски… да. Значит, дело такое: помнишь, мы сидели с тобой прошлой осенью в китайском ресторанчике и давали простор фантазии? Помнишь, да? Так вот: не одни мы с тобой были такие умные, и вообще это уже давно не фантазии. Понял? Абсолютно. На тысячу процентов. Прямо сейчас. И прихвати кого-нибудь из твоих компьютерных гениев. Я сижу в конуре того парня, который жить не мог без утренних газет, — понял, да? Жду. Хорошо. Что? Очень тревожная обстановка. Да, главным образом. Рубнер умер, это ты знаешь. Холера растет, вчера еще двенадцать случаев, а карантин вводить — такое начнется… Жутко, честное слово. Короче говоря, поторопись. Часа через три-четыре? Жду. Пока.

Он положил трубку на рычаг и надолго застыл, глядя в пространство, и Эрик вдруг увидел его плоским, вырезанным по контуру, и тут же — поясной мишенью, мишень увеличивалась: черный безликий силуэт на белом расчерченном крест-накрест фоне… потом что-то случилось, мишень скользнула вверх и стала опять человеком, которого Эрик узнал через несколько секунд, — доктором; доктор наклонился над ним, махнул перед глазами рукой. Эрик с трудом встал.

— Фу, черт, — сказал доктор. — Ты грохнулся, как бревно.

— Ничего, — сказал Эрик. — Душно…

Он вытянулся на диване и закрыл глаза. Душно — это что… Он вновь ощутил в себе паука, напрягся всем телом, но сумел не заорать. Рукой дотянулся до лица — лицо было мокрым от пота. Перевел дыхание. Продержусь, подумал он. Лишь бы не случилось чего-нибудь неожиданного…

Его вдруг потянуло в сон, и он уснул мгновенно. Он понимал, что спит, понимал, что видит сон, и понимание это позволило ему досмотреть этот сон до конца. Он лежал на переплетенных пульсирующих стеблях толщиной в руку, от стеблей отходили тонкие усики, проникающие в его тело. Они позволяли ему двигаться, но, натягиваясь, оказывали ощутимое сопротивление. Он сел, то есть попытался сесть, и получилось, но как-то странно: голова заняла нужное положение, а туловище осталось лежать как лежало. Эрик наклонил голову, чтобы посмотреть, что случилось. Из расстегнутого воротника рубашки высовывалась невероятно длинная морщинистая шея. По плечам рубашка была разорвана, висели мокрые лохмотья. Из-под ткани буграми выпирала мокро блестящая серая кожа, под кожей шевелились мускулы, а дальше, там, где должны были быть лопатки, хищным пучком расходились толстые серо-розовые гладкие щупальца, и из-под них прямо в глаза Эрику посмотрели два других круглых немигающих глубоких глаза. Одно из щупалец лениво захлестнулось вокруг немощной шеи Эрика и сдавило ее, тряхнув, как яблоню, потом убралось, мазнув кончиком по щеке, — Эрик с омерзением дернулся, попытался отмахнуться, но руки не подчинились, он посмотрел на них и увидел, что вместо пальцев у него такие же серо-розовые, только тоненькие, как черви, щупальца; помимо его воли, не слушаясь его и не давая отчета, правая его рука приблизилась к лицу — черви извивались — и накрыла его рот и нос; Эрик скосил глаза и вновь встретился взглядом с теми, другими глазами: их взгляд оставался равнодушен и презрителен. Потом под венчиком щупалец раскрылся громадный безгубый рот, и рука, душащая Эрика, стала заталкивать его голову в этот рот, и в последний момент Эрик успел увидеть, что нити, усики, побеги, проросшие в его тело, расходясь широко, образуют сложную сеть, паутину, в которой барахтается много людей — далеко от него и совсем рядом с ним, а ближе всех, оплетенные паутиной с ног до головы, спина к спине стоят доктор и Элли и смотрят на него: Элли с ужасом и пронзительной жалостью, доктор — внимательно и почти спокойно; и, поймав их взгляд, Эрик на миг увидел себя со стороны: лежащее на спине чудовище, мускульный мешок с венцом щупалец на месте носа, и распятое на брюхе чудовища свое бывшее тело, вернее, его истонченные остатки, и собственную свою голову на длинной шее, которую чудовище тянет в свой рот, — потом рот сомкнулся, и Эрик перестал видеть, он только ощущал сокращения мускулов и слизистое скольжение по коже лица — шея, вероятно, могла вытягиваться как угодно далеко; потом вдруг стало светло, но глаза были залеплены слизью и ничего не видели — но свет бил в лицо, и Эрик, моргнув несколько раз, обрел, кажется, способность различать предметы: перед его лицом висела голая электрическая лампочка, и по границе поля зрения двигались чьи-то силуэты, он хотел посмотреть — кто это, но не мог оторвать глаз от лампы. У него не было чувства, что он проснулся. Он поднял голову и почувствовал свои руки, плечи и шею такими, какими они были раньше, до превращения; болели плечи, болели икры, и поэтому то, ч

122